К 115-летию со дня рождения Людмилы Фёдоровны Окназовой (1905-1985)

Милым друзьям,
Без различия возраста,
Не доверяясь календарю;
Всем – только шёпотом,
А не возгласом,
Верное вечное
Благодарю!
Сон одуванчиков,
Силу подснежников,
Степь колокольчиков –
Благословлю.
Пусть только начерно
Мною прочерчено,
Но не окончено
Слово «люблю».

Людмила Фёдоровна Окназова родилась 15 апреля 1905 года в Киеве, где её отец учился в университете на юридическом факультете. Но через месяц он завершил учёбу и увёз жену Милу и совсем крохотную дочку Люсю домой в Кисловодск, в большой дом с тенистым садом. Здесь на маленькой и уютной улочке Кольцова прошли счастливые дни детства и юности. Она была по происхождению на четверть кабардинкою и порою гордо восклицала: «Да, я – кабарда!». Оставаясь при этом человеком высокой русской культуры, она всё-таки несла в себе характерный южный темперамент, свободолюбие и органическую близость к природе.

О своих родителях говорила с гордостью: «Мама и отец были как два моих крыла! Они были самыми близкими моими друзьями. Маме я могла рассказать всё самое сокровенное. А отца я просто обожала!».

Фёдор Захарович Окназов (1877 – 1944) был рождён 28 декабря 1877 года в станице Горячеводской. Его родители – отец, мещанин из г.Нахичевани-на-Дону Захарий Лазаревич Окназов и мать Фёкла Васильевна Окназова. Окончил юридический факультет Киевского университета, одновременно прошёл обучение на курсах механургии (массаж и гимнастика) в лечебнице Киевского благотворительного общества. В 1904 году женился на Людмиле Феофилактовне Алпатовой. С 1913 года работал юрисконсультом Кисловодского отделения Азово-Донского коммерческого банка.

Во время Первой мировой войны Ф.З.Окназов состоял членом Комитета попечения раненых. В 1915 году предложил достроить здание Народного дома и использовать его под лазарет. Комитет выделил на эти цели 5000 рублей, и ещё 1000 рублей дала городская управа.

После революции не мог работать по своей специальности, на работу его не брали, поскольку Фёдор Захарович был беспартийным, а стало быть, морально не устойчивым. К тому же он увлёкся теософией.

С 28 июня 1920 года служил какое-то время секретарём и юрисконсультом отдела здравоохранения Кисловодского исполкома.

В 1921 году работал секретарём Рабоче-крестьянской инспекции Карачаевского округа, потом в Карачаевском окружном продовольственном комитете.

Уже в раннем детстве его любимой Люси стали проявляться её всевозможные таланты и способности. В трёхлетнем возрасте она, стоя на стуле под ёлкой, могла вдруг выдать гостям замысловатую фразу: «В наш век абстрактных идей в сфере позитивной логики каждый индивид имеет право на абсолютный эквивалент эмансипации». Люся стала сочинять стихи, слагала, рифмовала, играла словами. В семейном архиве хранятся её первые стихи, записанные рукой любящей, внимательной матери.

В молодости Люся увлекалась балетом. Её походка была так воздушна, и ступала она по-особому – по-балетному. У неё были длинные выразительные руки, каждый жест полон грации, гордая посадка головы и изумительно прямая спина, какая бывает только у балерин. Люся учится также рисованию, обучается игре на рояле.

В подростковом возрасте Люся неожиданно заболела непонятной болезнью, у неё стремительно стал развиваться паралич. Она с каждым днём теряла силы, жизнь уходила из неё. Лучшие медицинские светила города не могли поставить диагноз. Родители уже потеряли всякую надежду на выздоровление. А было лето, Люся целыми днями лежала в гамаке в саду, который был привязан между двух яблонь. Ветви низко склонялись над ней, яблоки были ещё зелёные, но ей страстно хотелось этих яблок. Люся срывала незрелые плоды и отчаянно грызла их, твёрдые, нестерпимо кислые. И вскоре стала на ноги. Паралич прошёл как бы сам собой. А она была убеждена, что спасли ей жизнь кисловодские зелёные яблоки.

А во время учёбы в женской гимназии у Люси Окназовой обнаружилась неожиданно по её собственному выражению «математическая тупость».

Из окна её детства виделись горы, заросшие густым лесом, будто курчавые, да ещё белоснежный собор. Когда его в 1936 году взорвали, это было одно из самых сильных потрясений в жизни Людмилы Окназовой. Хотя к тому времени она уже давно жила в Москве, но этот взрыв достиг её сердца и больно ранил её.

Взорвали собор на рассвете,
Заплакал ребёнок во сне.
Седея, осунулись ветки,
Поникли в грохочущий снег…
Торжественный, арочный, струнный
Собор был храним и любим,
В ночах ослепительно лунный,
Над домом твоим и моим.
Радушный, отеческий, вечный,
Он – длился, он к звёздам летел,
В пределах туманности Млечной
Презревший трёхмерный предел.
Небесный, надземный, престольный,
Но – здешний, от этой земли,
Но жаркий от стонов юдольных,
Но – близкий: войди и прильни.
В паденье своё, как в паренье,
Он тучей вскрылился сквозной,
Засыпав сады и строенья
Прощальной своей белизной…
А время, печатая меты,
Стекало с деревьев и крыш,
С туманного шара планеты,
С орлиных и ангельских крыл.
Он был и мудрее и зорче,
Он душу свою созидал,
Забытый потомками зодчий,
Бессмертью вручивший свой дар.

Люся была влюблена в милый её сердцу Кисловодск. Восторженно рассказывала о своём родном городе, где туры во времена её детства гуляли по крутым горным склонам, где шумели бурные, чистые горные речки, где в ясный день можно было увидеть снежное сияние Эльбруса. Где тенистые аллеи курортного парка, улочки Кисловодска и горные тропы вокруг него помнят Пушкина и Лермонтова, Шаляпина и Сафонова, Маяковского и Есенина.

И бабочки летели на огонь,
И лепестками падали, обуглясь…
В столетье разворачивался год,
Как мир, необозримый и округлый.
И утро обещало, и окно,
Замкнувшее в себе кусок лазури,
И ласточки, рассыпанные в зной,
Над росписью полёта присягнули,
Что нам навечно отдан этот рай
Кузнечиков, базаров и соборов,
Насеченного, с чернью, серебра
И чобором дымящих косогоров.
День оседал над крутолобьем гор,
Над суетой повечеревших улиц.
И бабочки летели на огонь
И – падали, и падали, обуглясь.
И на задворках лепестки смыкал
И размыкал, моргая, жёлтый лютик…
Но прошлое засыпали снега,
И нет веранд, и чай не пьют из блюдец.
Спасаясь болтовнёй от тишины,
Отяжелев от скуки и довольства,
Иные здесь от века лишены
Таинственного дара своевольства –
Той странности игры и мастерства,
Что различает души друг от друга,
Что прорастает в мир из естества
И к созиданью направляет руку…
А может, там, у Синих гор,
Опять горит свеча над пылью улиц,
И слепота летит на тот огонь
Глазами тех, кто в Детство не вернулись?

Здесь летом в курортном парке, а зимой в величественном курзале играл лучший на КМВ симфонический оркестр, которым дирижировал отец гимназической подруги Люси Окназовой – Самуил Пресман, высокий, худой, черноволосый, с белозубой улыбкой, по-южному темпераментный. Его длинные руки с дирижёрской палочкой летали по воздуху, точно птицы… И если было лето, то вокруг музыкальной раковины всегда собиралось большое общество – мужчины в белых костюмах, дамы в пышных платьях, в шикарных соломенных шляпах с бантами и перьями…

А с Сашей Пресманом, сыном вдохновенного дирижёра, Люся Окназова занималась балетом, он был её партнером по танцам. Спустя много лет они совершенно случайно встретятся в Москве и мгновенно узнают друг друга. Он к тому времени станет крупным учёным в области биофизики, преподавателем университета.

В этом своеобразном кисловодском братстве состояла и Елена Васильевна Сафонова, дочь знаменитого музыканта и дирижёра Василия Ильича Сафонова. Елена Васильевна окончила ту же женскую гимназию, обучалась рисованию. А потом уехал в Питер учиться живописи.

Люся в 18 лет приехала в Москву, поступила на кинематографические курсы имени Бориса Витальевича Чайковского (1888-1924) и успешно их окончила. Её трудовая деятельность началась в качестве помощника режиссёра на агитационном кинопоезде «Союзкино», разъезжавшем по всей стране. Его придумал и организовал талантливый, прогрессивно мыслящий кинорежиссёр Александр Иванович Медведкин (1900-1989). Съёмочная группа снимала так называемую «живую жизнь». Тут же в поезде имелось всё необходимое для проявления киноплёнок и для монтажа фильмов. По сути, это была настоящая кинофабрика на колёсах. За несколько лет было создано более 200 фильмов. Здесь же Людмила Фёдоровна выходит замуж за помощника режиссёра Германа Пиотровского и берёт его фамилию.

В это время её отец Фёдор Захарович попал под первую волну репрессий – был арестован 18 июня 1927 года, приговорён к 5 годам лагерей и сослан в Сибирь. Мать Людмила Феофилактовна осталась одна в Кисловодске, работала учительницей. Чуть не оказалась без жилья – их дом в начале 20-х годов плотно заселили. Людмиле Феофилактовне с трудом удалось отстоять для себя скромный угол в своём собственном доме, который стал теперь совсем чужим. Она тяжело заболела. Люся уговорила мать переехать к ней в Москву, надеясь поставить её на ноги. Но, увы! Через несколько дней после Люсиного 25-летия мамы не стало. Было её чуть больше сорока. И на Пятницком кладбище у Люси появилась первая родная могила.

Из ссылки вернулся отец. Он поселился в Куйбышеве. Работать юристом не имел возможности – ведь он был «буржуазный элемент» да ещё с судимостью Его выручила любовь к медицине. После освобождения работал в г. Куйбышеве массажистом, медстатистиком. Инвалид 2 группы. В Куйбышеве он вторично женился. Но сохранил с дочерью самые тёплые отношения, главной радостью его жизни была переписка с любимой дочерью. Они были необычайно близки.

Фёдор Захарович Окназов умер за год до окончания войны от дистрофии. И на Пятницком кладбище у Люси появилась вторая родная могила.

В 1938 году Окназова расстаётся с Германом Пиотровским и выходит замуж за Николая Сафонова. Незадолго до начала войны Людмила Фёдоровна начала всерьёз писать. Но во время войны ей было не до литературы. Она оставалась в Москве – голодной и холодной. В первые военные годы Окназова работала на почтовых поездах сортировщицей, потом в госпитале санитаркой, затем управдомом в Скатертном переулке, где и жила в маленькой комнатке полуподвальной коммунальной квартиры.

Палата – сорок человек,
Открыто в дождь окно: -
Как непомерна тяжесть век…
О, сколько здесь дано
Встречая на восходе смерть,
Испить глоток воды.
О, сколько надобно иметь
Вселенской доброты,
Чтобы принять всю боль до дна,
Отдать за эту ночь
Всё, чем богата, чем бедна…
Мне вспомнилось одно
Лицо, из сотен лиц других –
Смертельное лицо.
Тот раненый был тих.
Но вот, перед концом,
Мне, руку протянув, сказал:
«Пожди… Не уходи…»
Но были то уж не глаза,
То – тёмных два пути.
А в них – метание свечей,
Ресницы – копоть глаз.
Я знаю, ты теперь ничей.
О, если б я могла
В ладонях капли дней твоих
Подольше удержать,
От времени их утаив,
Не остудить их жар…

Её второй муж Николай сразу после войны ушёл к другой женщине. Людмила Фёдоровна осталась совсем одна. Неожиданно для себя она стала музейным работником. Работала в музее Николая Островского, привлекал коллектив молодых интеллигентных женщин да ещё позднее начало рабочего дня – 11 часов. Для неё – закоренелой «совы» это было очень важно. Продолжала играть на рояле, подрабатывала этим на уроках бальных танцев, рисовала, увлеклась буддизмом.

В 1949 году судьба свела её с самобытным художником Валерием Всеволодовичем Каптеревым (1900-1981), с которым они уже не расставались до конца жизни. Их романтическая дружба длилась 10 лет. Людмила Окназова и Валерий Каптерев поженились 2 марта 1962 года. Ей – 57 лет, ему – 62 года. В этом году она переехала со Скатертного переулка к мужу на Кадашевскую набережную. Жили более чем скромно, в коммуналке, лишь на склоне лет удалось получить отдельную двухкомнатную квартиру.

В этом же году у Людмилы Окназовой, по её собственному выражению, случилось первой стихотворение. Однако только в 1993 году вышла её первая книга стихов. Но её поэтическое и духовное влияние на московскую интеллигенцию, особенно молодёжь в 60-е – 80-е годы ХХ века было очень велико. Их дом был открыт для друзей. Сюда непрерывным потоком шли люди: увидеть картины Каптерева, услышать стихи Окназовой.7 мая 1981 года Валерий Всеволодович Каптерев, завершив накануне в полночь последнюю свою картину, не успев дать ей название, скоропостижно скончался от инсульта.

31 июля 1985 года Людмила Фёдоровна Окназова после длительной болезни ушла из жизни…

Когда я вся перетеку в стихи,
Что мне на этом свете остаётся?
Улечься в борозду моей строки
И погасить у изголовья солнце.
Моё – не то, округлого огня,
Моё – обыкновенный одуванчик,
Что светит белобрысо в море дня,
А к ночи улетает, ветром схвачен.

С.С.Лузин,

директор Кисловодского историко-краеведческого музея «Крепость»